14 (26) декабря 1825 г. - мятеж
декабристов на Сенатской площади в Санкт-Петербурге
С тех самых пор, как мы отказались от строительства
безбожного коммунистического рая и начали восстанавливать
разрушенные церкви и строить новые, церковь учит нас, что покаяние,
по-гречески "метанойя", есть коренное изменение образа мыслей,
решительное оставление ошибочных представлений и переход к
правильным, соответствующим христианскому учению о Боге, мире и
человеке. Бывают мелкие ошибки, без которых никто не обходится, а
случаются и серьёзные, наносящие большой вред душе, их надо быстро
исправлять. Самой же серьёзной из всех ошибок является принятие зла
за добро. О совершающих в своём сознании такую подмену святые отцы
говорят, что они "впали в прелесть", и считают, что это самое
худшее, что может случиться с человеком. Хотя безошибочное
различение истины и подделки под неё свойственно лишь особо
угодившим Богу подвижникам, которым Он даёт способность "различения
духов", и у обычных людей есть средство избежать ловушки дьявола,
неизменно стоящего за такой подменой, - это трезвение. Оно
выражается в том, что человек не верит первой своей оценке
какого-либо явления, какие бы сильные положительные эмоции оно ни
вызвало в первый момент. Дело в том, что наши чувства повреждены
первородным грехом в большей степени, чем разум, поэтому для большей
надёжности оценки событий лучше прибегать к последнему, да и то
весьма осмотрительно. Для того чтобы составить окончательное мнение
об увиденном или услышанном, необходимо семь раз подумать, поискать
схожие сюжеты в святоотеческой литературе и посмотреть, как
воспринимали их подвижники благочестия, посоветоваться с духовником.
Когда-то наши предки так и поступали, но, начиная с XVIII века, к
нам стали проникать идеи западного гуманизма, ставящего в центре
мира не Бога, а человека. Одним из следствий этого человекобожия был
принцип, провозглашённый кумиром той эпохи Жаном-Жаком Руссо, -
"доверяй своим чувствам". Этот принцип возник на почве идеализации
"естественного человека" и учил верить тому, что наше первое
впечатление всегда правильно, а трезвение, рассуждение излишни.
Вот тогда в высших слоях российского общества
началась неразбериха в определении хорошего и плохого, и к началу
XIX столетия она стала не просто опасной, но угрожающей болезнью,
поражающей духовное зрение человека, приняла характер эпидемии.
Убедительней всего этот печальный диагноз подтверждается отношением
к декабристам их современников.
Наиболее ярко это отношение выразил в своих стихах
молодой поэт Александр Пушкин. В ту пору его живой ум и легко
возбудимая душа не нашли ещё того камня, на котором впоследствии он
выстроил свои православно-монархические убеждения.
Пушкин двадцатых годов - это не тот поэт, каким он
будет в тридцатых, а рупор породившей его среды, т.е. дворянского
большинства. И что же возглашал этот рупор о декабристах? "Не
пропадёт ваш скорбный труд и дум высокое стремленье". И в салонах
аплодировали этим строкам. А теперь поставим два вопроса: кто
аплодировал и в чём заключалось "высокое стремленье" дум, которое
вызывало горячее сочувствие?
Рукоплескал "свет" - люди, облагодетельствованные
царём, чьи предки за верную службу получили от него вотчины и
поместья, в которых они жили, и жили припеваючи, продолжая
пользоваться покровительством царя, которому уже не все служили. А
"высокое стремленье" декабристов заключалось в намерении убить этого
самого, давшего им все привилегии, царя. Нужны ли какие-то ещё
доказательства того, что Россия начала сходить с ума?
Самое грустное заключается в том, что это наше
безумие так и не проходило, оказавшись не временным наваждением, а
хроническим недугом. Бывали у нас за протекшие со дня восстания
декабристов 180 лет также проявления национального сознания, когда
создавалось впечатление, будто мы исцелились, но стоило коснуться
темы бунта на Сенатской площади, и становилось ясно: никакой
"метанойи", никакого возврата к здравому смыслу у русской
интеллигенции не произошло. Одно упоминание о декабристах неизменно
вызывало у нас умиление и восхищение. По какой-то непонятной причине
именно они стали вернейшим индикатором нашего помрачения ума.
В самих-то в них ничего загадочного как раз не было,
с ними всё предельно ясно. Сегодня, когда мы столкнулись с
обнаглевшими тоталитарными сектами, множащимися вокруг, и это
заставило нас выявить то общее, что присуще им всем и является их
родовой характеристикой, вопрос о том, кем же были эти пресловутые
декабристы, больше не является вопросом. Они были членами одной из
ранних российских тоталитарных сект, выступавшей под флагом
масонства, а значит, то главное, чем держатся все подобные секты,
присутствовало и в них. Это главное - замена идеологией секты всех
собственных мыслей и чувств вступившего в неё человека, уничтожение
его личности, полное зомбирование, делающее его послушным фанатичным
исполнителем самых чудовищных приказов, исходящих от членов секты
более высокого градуса. Обсуждать персоны декабристов неинтересно,
ибо к тому времени, когда они вышли на сцену, ни в одном из них уже
не было ничего персонального - чёрная магия масонства вынула из них
индивидуальные души и заменила их единым безликим духом злобы и
ненависти. Только сила этого человеконенавистнического духа могла
заставить ничтожного отставного поручика Каховского подъехать 14(26)
декабря на плацу к герою Бородина, генерал-губернатору
Санкт-Петербурга, графу Милорадовичу, воспетому в "Медном всаднике"
за спасение тонущего в бурных водах поднявшейся Невы народа, и
хладнокровно застрелить его. Каховского даже и винить трудно, ибо
стрелял уже как бы не он, а сидящий в нём сатана - тот самый,
который, после того, как Иисус на Тайной Вечере, обмакнув, подал
Иуде кусок, вошёл в него - и тот пошёл и предал своего Учителя. Да,
и Каховский, и все декабристы, были людьми одержимыми, однако
свободу воли даже сатана отнять у них не мог. Каждый человек волен в
своём выборе: убивать или не убивать, предавать или не предавать.
Теперь поговорим о нас, и тут вот что можно сказать.
Эта непрерывающаяся, проходящая сквозной нитью через всю нашу
новейшую историю идеализация и романтизация декабристов настолько
похожа на столь же сквозной и столь же неложный процесс размывания
нами же самими того фундамента, на котором стояла Великая Россия,
что невольно возникает мысль о взаимосвязи этих вещей.
В самом деле, раз мы так сильно возлюбили
декабристов, значит, в глубине души мы ощущали их дело как
благородное и упрямо продолжали приписывать им "дум высокое
стремленье". А что было их делом? Революция. Следовательно, в
отвлечённом, умозрительном восприятии революция выглядела для нас
привлекательной. Сама идея сокрушающей самодержавие революции нам
нравилась, иначе бы мы крестились и плевались при одном упоминании о
первых наших революционерах-декабристах. Почему же сегодня,
вспоминая осуществлённую таки большевиками программу "пленительного
счастья", действительно державшую нас в семидесятилетнем пленении у
марксистской лжи, мы начинаем говорить о национальной катастрофе? По
той причине, что никакого решительного изменения образа мыслей и
чувств в нас не произошло, а значит, не было пока подлинного
покаяния.
Наши мысли коротенькие, как у Буратино, поэтому
сплошь и рядом причины нас соблазняют, а следствия этих причин
ужасают. Где же тут необходимое христианину трезвение? Нет логики и
в нашем, всё ещё хаотическом сознании. Вот когда нас будет
передёргивать при слове "декабристы", тогда начнётся наше истинное
покаяние. А пока о нём только разговоры.
|