|
14 (26) декабря 1825 г. - мятеж декабристов на
Сенатской площади в Санкт-Петербурге
 С
тех самых пор, как мы отказались от строительства безбожного
коммунистического рая и начали восстанавливать разрушенные церкви и
строить новые, церковь учит нас, что покаяние, по-гречески
"метанойя", есть коренное изменение образа мыслей, решительное
оставление ошибочных представлений и переход к правильным,
соответствующим христианскому учению о Боге, мире и человеке. Бывают
мелкие ошибки, без которых никто не обходится, а случаются и
серьёзные, наносящие большой вред душе, их надо быстро исправлять.
Самой же серьёзной из всех ошибок является принятие зла за добро. О
совершающих в своём сознании такую подмену святые отцы говорят, что
они "впали в прелесть", и считают, что это самое худшее, что может
случиться с человеком. Хотя безошибочное различение истины и
подделки под неё свойственно лишь особо угодившим Богу подвижникам,
которым Он даёт способность "различения духов", и у обычных людей
есть средство избежать ловушки дьявола, неизменно стоящего за такой
подменой, - это трезвение. Оно выражается в том, что человек не
верит первой своей оценке какого-либо явления, какие бы сильные
положительные эмоции оно ни вызвало в первый момент. Дело в том, что
наши чувства повреждены первородным грехом в большей степени, чем
разум, поэтому для большей надёжности оценки событий лучше прибегать
к последнему, да и то весьма осмотрительно. Для того чтобы составить
окончательное мнение об увиденном или услышанном, необходимо семь
раз подумать, поискать схожие сюжеты в святоотеческой литературе и
посмотреть, как воспринимали их подвижники благочестия,
посоветоваться с духовником. Когда-то наши предки так и поступали,
но, начиная с XVIII века, к нам стали проникать идеи западного
гуманизма, ставящего в центре мира не Бога, а человека. Одним из
следствий этого человекобожия был принцип, провозглашённый кумиром
той эпохи Жаном-Жаком Руссо, - "доверяй своим чувствам". Этот
принцип возник на почве идеализации "естественного человека" и учил
верить тому, что наше первое впечатление всегда правильно, а
трезвение, рассуждение излишни.
Вот тогда в
высших слоях российского общества началась неразбериха в определении
хорошего и плохого, и к началу XIX столетия она стала не просто
опасной, но угрожающей болезнью, поражающей духовное зрение
человека, приняла характер эпидемии. Убедительней всего этот
печальный диагноз подтверждается отношением к декабристам их
современников.
Наиболее
ярко это отношение выразил в своих стихах молодой поэт Александр
Пушкин. В ту пору его живой ум и легко возбудимая душа не нашли ещё
того камня, на котором впоследствии он выстроил свои
православно-монархические убеждения.
Пушкин
двадцатых годов - это не тот поэт, каким он будет в тридцатых, а
рупор породившей его среды, т.е. дворянского большинства. И что же
возглашал этот рупор о декабристах? "Не пропадёт ваш скорбный труд и
дум высокое стремленье". И в салонах аплодировали этим строкам. А
теперь поставим два вопроса: кто аплодировал и в чём заключалось
"высокое стремленье" дум, которое вызывало горячее сочувствие?
Рукоплескал
"свет" - люди, облагодетельствованные царём, чьи предки за верную
службу получили от него вотчины и поместья, в которых они жили, и
жили припеваючи, продолжая пользоваться покровительством царя,
которому уже не все служили. А "высокое стремленье" декабристов
заключалось в намерении убить этого самого, давшего им все
привилегии, царя. Нужны ли какие-то ещё доказательства того, что
Россия начала сходить с ума?
Самое
грустное заключается в том, что это наше безумие так и не проходило,
оказавшись не временным наваждением, а хроническим недугом. Бывали у
нас за протекшие со дня восстания декабристов 180 лет также
проявления национального сознания, когда создавалось впечатление,
будто мы исцелились, но стоило коснуться темы бунта на Сенатской
площади, и становилось ясно: никакой "метанойи", никакого возврата к
здравому смыслу у русской интеллигенции не произошло. Одно
упоминание о декабристах неизменно вызывало у нас умиление и
восхищение. По какой-то непонятной причине именно они стали
вернейшим индикатором нашего помрачения ума.
В самих-то
в них ничего загадочного как раз не было, с ними всё предельно ясно.
Сегодня, когда мы столкнулись с обнаглевшими тоталитарными сектами,
множащимися вокруг, и это заставило нас выявить то общее, что
присуще им всем и является их родовой характеристикой, вопрос о том,
кем же были эти пресловутые декабристы, больше не является вопросом.
Они были членами одной из ранних российских тоталитарных сект,
выступавшей под флагом масонства, а значит, то главное, чем держатся
все подобные секты, присутствовало и в них. Это главное - замена
идеологией секты всех собственных мыслей и чувств вступившего в неё
человека, уничтожение его личности, полное зомбирование, делающее
его послушным фанатичным исполнителем самых чудовищных приказов,
исходящих от членов секты более высокого градуса. Обсуждать персоны
декабристов неинтересно, ибо к тому времени, когда они вышли на
сцену, ни в одном из них уже не было ничего персонального - чёрная
магия масонства вынула из них индивидуальные души и заменила их
единым безликим духом злобы и ненависти. Только сила этого
человеконенавистнического духа могла заставить ничтожного отставного
поручика Каховского подъехать 14(26) декабря на плацу к герою
Бородина, генерал-губернатору Санкт-Петербурга, графу Милорадовичу,
воспетому в "Медном всаднике" за спасение тонущего в бурных водах
поднявшейся Невы народа, и хладнокровно застрелить его. Каховского
даже и винить трудно, ибо стрелял уже как бы не он, а сидящий в нём
сатана - тот самый, который, после того, как Иисус на Тайной Вечере,
обмакнув, подал Иуде кусок, вошёл в него - и тот пошёл и предал
своего Учителя. Да, и Каховский, и все декабристы, были людьми
одержимыми, однако свободу воли даже сатана отнять у них не мог.
Каждый человек волен в своём выборе: убивать или не убивать,
предавать или не предавать.
Теперь
поговорим о нас, и тут вот что можно сказать. Эта непрерывающаяся,
проходящая сквозной нитью через всю нашу новейшую историю
идеализация и романтизация декабристов настолько похожа на столь же
сквозной и столь же неложный процесс размывания нами же самими того
фундамента, на котором стояла Великая Россия, что невольно возникает
мысль о взаимосвязи этих вещей.
В самом
деле, раз мы так сильно возлюбили декабристов, значит, в глубине
души мы ощущали их дело как благородное и упрямо продолжали
приписывать им "дум высокое стремленье". А что было их делом?
Революция. Следовательно, в отвлечённом, умозрительном восприятии
революция выглядела для нас привлекательной. Сама идея сокрушающей
самодержавие революции нам нравилась, иначе бы мы крестились и
плевались при одном упоминании о первых наших
революционерах-декабристах. Почему же сегодня, вспоминая
осуществлённую таки большевиками программу "пленительного счастья",
действительно державшую нас в семидесятилетнем пленении у
марксистской лжи, мы начинаем говорить о национальной катастрофе? По
той причине, что никакого решительного изменения образа мыслей и
чувств в нас не произошло, а значит, не было пока подлинного
покаяния.
Наши мысли
коротенькие, как у Буратино, поэтому сплошь и рядом причины нас
соблазняют, а следствия этих причин ужасают. Где же тут необходимое
христианину трезвение? Нет логики и в нашем, всё ещё хаотическом
сознании. Вот когда нас будет передёргивать при слове "декабристы",
тогда начнётся наше истинное покаяние. А пока о нём только
разговоры.
|
